Так приходит гроза, так приходит цунами, так сгущаются тучи на небе рваном.
Я любила дважды, и оба раза я приходила разрушительным ураганом.
Я любила так, что зашкаливал счетчик Гейгера, что срывало крыши у соседних зданий,
становился мир вокруг нас все обнаженнее, все первозданней.
Я любила дважды, и оба раза – всесокрушающе и зверино.
Я любила так, что их мир распадался, становился голой пустой равниной.

Так приходит торнадо, смывая к черту все застройки, грязный людской муравейник,
Так из темных углов паутину и грязь выметает Господень веник,
не останется скрытых мест – ни мышиного лаза, ни узкой щели.
Так приходит моя любовь – сокрушительное очищение.

И когда смывала все к черту ледяная нерассуждающая вода,
оба раза на голой равнине потом вырастали прекрасные города,
где цвели сады и играли дети, и быки паслись, бубенчиками звеня…

Оба раза они становились счастливы – разумеется, без меня.

(с) Лемерт.

Вера Полозкова - Фотосинтез 31/38

Бернард пишет Эстер: «У меня есть семья и дом.
Я веду, и я сроду не был никем ведом.
По утрам я гуляю с Джесс, по ночам я пью ром со льдом.
Но когда я вижу тебя – я даже дышу с трудом».

Бернард пишет Эстер: «У меня возле дома пруд,
Дети ходят туда купаться, но чаще врут,
Что купаться; я видел все - Сингапур, Бейрут,
От исландских фьордов до сомалийских руд,
Но умру, если у меня тебя отберут».

Бернард пишет: «Доход, финансы и аудит,
Джип с водителем, из колонок поет Эдит,
Скидка тридцать процентов в любимом баре,
Но наливают всегда в кредит,
А ты смотришь – и словно Бог мне в глаза глядит».

Бернард пишет «Мне сорок восемь, как прочим светским плешивым львам,
Я вспоминаю, кто я, по визе, паспорту и правам,
Ядерный могильник, водой затопленный котлован,
Подчиненных, как кегли, считаю по головам –
Но вот если слова – это тоже деньги, то ты мне не по словам».

«Моя девочка, ты красивая, как банши.
Ты пришла мне сказать: умрешь, но пока дыши,
Только не пиши мне, Эстер, пожалуйста, не пиши.
Никакой души ведь не хватит, усталой моей души»...

Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
и отсюда - все рифмы, отсюда тот блеклый голос,
вьющийся между ними, как мокрый волос,
если вьется вообще. Облокотясь на локоть,
раковина ушная в них различит не рокот,
но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник,
кипящий на керосинке, максимум - крики чаек.
В этих плоских краях то и хранит от фальши
сердце, что скрыться негде и видно дальше.
Это только для звука пространство всегда помеха:
глаз не посетует на недостаток эха.

(с) И. Бродский

Два полковника.

Полковник Владимир Серёгин не думал долго.
Фортуна смешлива, конёк её - чёрный юмор.
Параграф устава - всего лишь костыль для долга.
Он выждал секунду и выдохнул "Прыгай, Юра".

Когда перегрузки подходят к девятикратным,
Искусство дышать заменяет искусство речи.
Полковник Гагарин ответил довольно кратко,
На той же секунде, банальнейшим из наречий.

И споры закончились. Споры полезны с теми,
Кто дома за пивом, за чашкой литого чая.
Секунды стучали, пока они вниз летели.
Секунды летели, пока они в высь стучали.

Полковник Серёгин знал смерть от ушей до пяток,
Он спал с ней в обнимку под сброшенным балахоном.
Невидимый фоккер, оставшийся в сорок пятом,
Жужжал комаром, как над чёртовым Балатоном.

Серёгин слова говорил, как медаль чеканил,
Гагарин молчал, отчеканен на всех медалях.
Два лика бледнели растянутыми щеками,
Не меряясь славой, умениями, годами.

За ревом моторов - работа людей и ветра,
Стремление жить, на сомнения сил не тратя:
Тяни на себя, даже если не хватит метров,
Тяни на себя, даже если секунд не хватит.

Кому-то цветы возлагать к алтарю героя,
Кому-то руками в ночи по подушке шарить.
Полковник Серёгин рассчитывал на второе,
Поскольку земля для него не сжималась в шарик.

Земля - это плоскость. И боль, и удар, и пламя.
Моторы уже не ревели, а горько выли.
Земле не впервой посильней атмосферы плавить.
Земле глубоко наплевать, боевой ли вылет.

Планида героя за подвига шапкой пенной -
Летать по параболе, да избегать гипербол.
Полковник Серёгин обязан был прыгать первым.
Полковник Гагарин обязан был прыгать первым...

Мы помним немного, мы даже себя не помним,
Планета светла, безвоздушна её обитель.
Но рядом с "Востоком", притянутый тем же полем,
Летит штурмовик. По такой же, святой орбите.

(с) thorix

Страдалец научит тебя страдать, терпелец научит терпеть,
а встретится гад - он научит тебя умению делать гадости.
Поэтому выбирай того, который умеет петь,
умеет петь, и умеет сметь, и умеет плясать от радости.
Держись за него, иди за ним, учись у него плясать,
учись у него всему, что он есть, за ним повторяй - научишься.
Учись почаще смотреть вперед и оглядываться назад -
и будешь от радости петь в пути, и тоже таким получишься.

(с) живой человек

1.
Мой единственный брат, у меня проблемы, я неплохо ем и смотрюсь не бледно,
Просто где-то внутри у меня болело, а теперь чудовищно не болит.
Я хожу по тропинкам большого сада, я пою под нос, я смеюсь надсадно.
Мой единственный друг, у меня засада, и меня не спасти без твоих молитв.
Этот город подходит мне, как перчатка, я умею ступать по его брусчаткам,
Я шагаю четко, я молодчага, я его шестереночный точный ритм.
Я знаток всех старушек, всех побирушек, но любую последовательность рушит
Этот пасмурный день у меня снаружи, этот странный закон у меня внутри.
Он родной - от мечетей и до костелов, я могу гулять до густых потемок,
Он порой называет меня "котенок", он бросает мне крошки, как воробью,
Он меня привечает средь разных прочих, и горячим днем и холодной ночью,
Треплет челку, ласкает меня: "Щеночек, не ходи далеко, а не то убьют".
Мой закон внутри - он не гаснет, тлеет. Может быть, я бы стала тебе милее,
Если б нынче не шла по сырой аллее по колено в мерцающем серебре.
Шестеренка, сестренка. Грядет ноябрь. Засыпают наяды. Ты знаешь, я бы
С ним осталась. Мой брат, повелитель яблок, что с тобою станется в ноябре?
2.
Под ногами трава шелестит бумагой, может, боги хотели мне дать ума, да
Перепутали имя. Шумит громада городского леса в скупых огнях.
Я могла бы быть хороша собою, пить вино и вскидывать бровь соболью.
Мой закон запрещает мне звать любовью не того, кого я хочу обнять.
Обладатель улыбки и теплых рук, ты был на стреме. Мы воровали фрукты,
Я свистела мотивчик червоной руты, корни яблонь сплетались в лаокоон.
И не то чтоб нуждались в нехитрой снеди, и не то, чтоб хотелось украсть, посметь, но
Если нужен шанс убежать от смерти, то, пожалуй, яблоки - это он.
Золотые яблони королевства шелестят листвой. Мне, пожалуй, лестно
Быть своей в этом городе страшных лестниц, крупных улиц и маленького метро.
Мой любимый брат на планетном шаре, мой закон, увы, мне всегда мешает,
Ни один параграф не разрешает называться любимой твоей сестрой.
Лучше б вовсе не были мы знакомы. Барабанит дождь ледяной подковой
По угрюмым строениям поселковым и по гордым зданиям городским.
По портовым постройкам, подъемным кранам рассыпает сотни мельчайших гранул.
Не крестился мужик - значит, гром не грянул, из семян не вылупились ростки.
Повелитель яблок, ты пахнешь сидром, ты жесток к свободным и ласков к сирым,
Пред последним бессмертным своим кассиром извинишься и скажешь: "Приду к восьми".
Не давясь слезой, не давя на жалость, ты уходишь, закат за тобой пожаром.
Даже смерть говорит: "Подожду, пожалуй". И смущенно просит: "С собой возьми"?
Подворотен ветер тяжел, отвратен, подожди меня, мой любимый, братик,
Пусть мой долг тебе уже троекратен, пусть ты зол, ироничен, игрок, позёр.
Я опять наступаю на те же грабли, невесомо в небе висит кораблик,
Мой единственный брат - повелитель яблок, почему мне все время так не везёт?
3.
Я взрослею, я не прошу остаться, да и ты не молод. Почти что старцы,
Мы спускаемся вниз, в суматоху станций, и расходимся, скуку неся наверх.
Но когда ты уйдешь от моих литаний, от моих полночных к тебе летаний,
Пусть приснится тебе дождем налитая золотая яблоня в синеве.
Мой закон разрешает мне что попало, например, бродить по листве по палой,
Разрешает с кем-то казаться парой только понарошку, не навсегда.
Разрешает стать наконец-то взрослой, разрешает с сердца сдирать коросту,
Мой закон формулируется просто: будь всегда шестеренкой города.
Боги дали мне все, только вот ума, жаль, не досталось. В траве суета бумажек.
Смерть наметит четко - и вновь промажет, попадая в яблоко-оберег.
Не жалейте меня, за него молитесь, задрожат миражи станционных литер,
Мой любимый, мой яблочный повелитель, что с тобою станется в ноябре?

(с) Изюбръ

я ухожу, забирая с собою верных,
каменно-твердых, прямых, как стволы и стрелы,
в трубах их - ветер из узких крутых ущелий,
в горле их клятва, и смех - словно брызги в волнах.
на рукоятях мечей или весел пальцы сомкнуты.
веру отнять у них не пытайся.
что-то подсказывает мне, что нас пятнадцать ровно.
боги мои, я хотел бы уйти на север,
в лютые горы, как в песне, чтоб их проверить:
кто из них враг мне, кто друг.
только их потери скажут о них громче крика, и вся их правда -
бреши в доспехах, студеных ночей туманность,
в плоти и золоте вырезанная память.
что-то подсказывает мне, что нам досталось - равно.
вот они. кто-то упал на траву бессильно,
кто-то накрыл меня пледом, хоть не просил я,
тот над ручьем наклонился, такой красивый,
этот, ругаясь, несет к костровищу бревна.
времени нет озираться и сомневаться,
я поднимаюсь - но скольким за мной подняться?
что-то подсказывает мне, что нас пятнадцать ровно.

(с) Doctor Offline

настоящее одиночество узнаешь по его шагам
где в тебе недавно были хохот, вино и гам
остается только шорох, и уж его вот
не пожелаешь ни завистникам, ни врагам
как оно тебя хватает за мятый ворот
словно сонный охранник в баре по четвергам

мы не так представляли это — не холодный пепел, зарево и слюда
не далёкое море, уносящее без следа
наши шутки и песни со скоростью параплана
у моего одиночества мой взгляд, мой наряд и голос — и это уже беда
мы сидим на кухне, оно смеётся — «иди сюда,
у тебя всё равно ни черта на сегодня планов».

я бывалый ниндзя: я умею бежать от него по свету и темноте
не вскрывать шифровки и не прятаться не за тех
не палить свои пароли, менять обличья

оно хмыкает вечером, пока я вожусь в ключах
говорит — «как прошла работа?...не отвечай».
говорит — «отдыхай, я вот-вот заварило чай,
и постель уже холодная, как обычно.»

Он нас учил - придирчиво смотреть, не брать на вес, а выбирать получше,
И выставлял нас ровно, как мольберт, и рисовал поверх, и капли туши
С его кистей вдруг падали на пол, но лишнего мазка не допускал он.
Он нас учил и был чуть-чуть влюблён в учеников своих - ведь так и надо,
Чтоб расцветали души, как цветы под чуткими садовника руками.
Он доставал нам смысл из пустоты и мы ему ни разу не солгали.
Он нас учил - и перепроверял контрольные, написанные кровью,
Мы шли за ним, он был нам - адмирал, а жизнь лежала то холстом, то морем
На окоём, и мы сдавали в срок эскизы и маршруты... умирая,
Он нас учил: читайте между строк. И лишь забыл снабдить нас словарями.
И мы шагаем в текст, как под обрыв, где наши крылья упускают ветер...
За все его бесценные дары кто перед нами без него ответит?

Менялись языки, менялись берега,
Я привыкал нас звать другими именами,
Я постигал суть слов "всегда" и "никогда",
И сходства не искал с Благословенным Краем

В нехоженых лесах и на отрогах гор,
В которые врастал всем сердцем, как корнями.
Менялось всё и вся, и даже Приговор...
Нет, не менялся он, но мы менялись сами.

...Не быстро и не все, в сомнениях и страхах,
В досаде на себя и боли за других,
Мы привыкали смысл угадывать по знакам
И на полёт стрелы просчитывать шаги.

Менялись языки, чтоб новыми словами
Мы называли то, чему не знали слов,
Менялись имена, и мы менялись сами,
Как линия чужих когда-то берегов...

Мелодии и сны менялись навсегда,
И даже шелест волн здесь по-другому слышен.
Иные языки. Иные берега.
Я помню голос твой, но он звучит всё тише.