Детство. Раннее утро субботы. Станция Пермь Вторая.
Дверь с надписью "не прислоняться", открываясь, натужно стонет.
Старухи, спешащие к дачным участкам, словно в ворота рая
Лезут в тамбур, боясь не найти свободного места в вагоне.
Старухи, все как одна, в потертых спортивных костюмах.
Сжимают коробки с цветочной рассадой в объятьях сухих,
На них висят скорбные связки разнообразных сумок,
А на хилых плечах, словно коконы, болтаются рюкзаки.
Под влиянием этих пугающих женщин с полуистлевшей кожей
Моя инфернальная космогония сложилась примерно так:
Если в круге девятом, как известно, грешники заморожены,
То в десятом старуха, на дачу стремясь, сажает их в свой рюкзак.
Я тогда знать не знал, кто такой Данте, но мне, еще шестилетнему
Ужасно тоскливым и мрачным казалось нутро старушачей ноши
Я думал о том, кто сидит в рюкзаке, и чтобы хоть как-то согреть его
Напевал про себя всевозможные детские песни о чём-то хорошем
Мне казалось, такая крупная армия старых и неинтересных
Наверняка объединена каким-то дьявольским делом
Я боялся, что в их рюкзаках мне тоже найдется место,
Но тележки скрипели, стучали в тамбуре двери, время летело
Ту реальность, что была в детстве, тихонько сменяла другая,
А старухи все так же снуют с тележками, чем-то нагруженными,
Всё так же в вагонах давят друг друга и матом друг друга ругают,
Словно внутри кто-то ждет их сильнее, чем ждал бы снаружи.
Однажды я понял - ну вот, теперь всё. Что-то перегорело,
А может, за этими страхами ничего и не было никогда,
Но сейчас-то я знаю, что в их рюкзаках - лишь вонь мешковины прелой,
Дряблые клубни картофеля, пустоты световые года.
(с) ittarma