Марья Михайловна возле дома целыми днями сидит-дежурит,
Что ж тут еще — ни детей, ни внуков, ясно, что некуда ей пойти.
Марье Михайловне всё не в радость: снизу ремонт, у подъезда курят,
Девка соседская красит губы — как ей мамаша не запретит?
Марья Михайловна всё заметит, что не дозволено и неверно,
Губы поджав, головой качает, вся как ходячий сплошной укор.
Так бы и с жизнью на мировую не удалось ей пойти, наверно,
Если б не восемь котов — и крепость. Крепость — особенный разговор.
Разве возможно не помнить это — как на заре полыхнуло пламя,
Как не хватало бинтов и хлеба, бомбы рвались, пропадала связь,
Как не пускали врагов к воротам, били — и пулями, и штыками,
Как умирали, но не сдавались, зная, что крепость не может пасть.
Разве возможно не помнить мужа — славный герой, человек-эпоха,
Был и в осаде для всех — стеною, да и остался таким потом...
Память совсем никакая стала: Марья Михайловна помнит плохо,
Как повстречала его впервые — где-то в Сибири, в сорок шестом.
То, что по жизни в себе носил он, так и осталось навечно с нею.
Если спросить, то она расскажет — вроде бы видела всё сама.
Слушают много, но мало верят — кто снисходительней, кто позлее,
Люди по кухням своим судачат: «выжила старая из ума,
Жалко, но с возрастом все дуреют», «как, мол, не стыдно молоть такое»,
«Это не кровь, а сок земляники», «ты, мол, бабуся, получше ври...».
День затихает, коты сереют, ночь оставляет людей в покое.
Марье Михайловне снится крепость — та, что живет у нее внутри.
(с) Айриэн