Этот кот невидим, не прыгает, не бушует, он не ловит мышей и не понимает слов, но он все-таки есть, хотя и не существует, и в душе от него тепло. И вокруг тепло.
У кошачьего бога висит на усах паутина, Достает он кальян и пускает колечками дым. В золотистых зрачках его светятся два апельсина, И седой его хвост наподобие седой бороды.
Ему молятся кошки - дурнушки, глупышки, хромушки, И он сделает так, чтобы в марте пришла к ним любовь. Он на облаке спит. И там его чешет за ушком Человеческий Бог.
Однажды, теплым весенним утром, Господь проснулся излишне рано. Он встал, встряхнулся, повел боками, нектара выпил Он из-под крана, Потом умылся (да-да, нектаром) и в форточку посмотрел немножко. Затем вздохнул и пошел работать: сегодня нужно придумать кошку. Вчера был заяц. Отличный заяц! Вот этим зайцем Он был доволен: Такие уши, такая попа, и нос - улыбчивый поневоле. А в прошлый раз был, конечно, ежик. Куда ж без ежиков в мире этом. Но кошка - это в разы сложнее. Не просто зверь, а мечта поэта. Она должна быть пушистой, мягкой, с когтями - когти ей пригодятся, Она должна работать урчалкой и на полу вверх собой валяться. Куда там свиньям и дикобразам, куда лисицам и капибарам! У кошки должен быть дух победы и девять жизней - почти задаром. Бог долго клеил хвосты и лапы, ругался, дергал, свистел и правил, Приклеил гребень, потом отклеил, приклеил уши и так оставил, Усы повтыкивал, селезенку, ну там сердечко, конечно, печень, Полоску в шкурку, потом урчальник - чтоб кот хозяина обеспечил Отличным муром. Потом глазищи, язык шершавый, и нос получше, И уж последней, безумно нежно и аккуратно он вклеил душу. Она была бесконечной. Да ведь все души, в общем-то, бесконечны. Местами - твердой, местами - мягкой, и самую чуточку - человечной, Чтоб у человека, когда он смотрит в глаза кошачьи - паденье, тайна! - Осталось чувство: он с кошкой вместе, и вместе, в общем-то, неслучайно.
Спустился вечер. Луна смотрела в окно тигриным искристым взглядом. В зеленой чашке чаинки спали, остывший чайник приткнулся рядом. Бог спал, укрывшись цветастым пледом. В окне дрых аист, под стулом - заяц. Под боком Бога лежала кошка и мир мурлыкала, не моргая.
есть, говорят, на дальних островах, где зеленей холмы и небо шире, такие деревеньки небольшие. их жители скупятся на слова, поджары, темноглазы и быстры, и смотрят, словно долго ждут чего-то... по осени, когда горят костры, приходит к ним Великая Охота. Охота, что древней иных миров! пьянее хмеля, жарче губ любимой! охотников зовет чужая кровь, они летят, петляя меж холмов, и горе тем, кто повстречался с ними. убьют? возьмут с собой? лишат ума? даруют скачку, дикую, как счастье? не знаю. но назад не возвращался никто из тех, кто ночь застал в холмах. лишь раз в году, под вечер ноября, раздастся стук копытный у ограды. и встанут у деревни, как парадом, пришельцы на диковинных зверях. один - как конь, но ног - считай! - шестнадцать, вот лев с рогами, вот златой олень... те, что привыкли в вечном вихре мчаться, стоят и ждут в вечерней сизой мгле. а им навстречу - тонким ручейком - идут подростки, старцы, девы, дети... им снились сны. их звал с собою ветер. и им идти спокойно и легко. трава почти до пояса порой, потом - по грудь, потом - уже по шею. и ноги неожиданно слабеют, и хочется шагать на четырех. клыки острей, лоб ниже и короче, пятно из белой шерсти на груди. ты слышал зов? мечтал? теперь иди. Охота получает новых гончих. лишь раз в году... ушедшим - вечный бег. оставшимся - зима, весна и лето. печется хлеб и подрастают дети. чтоб, возмужав, взглянуть в лицо судьбе. но кровь разбавить легче, чем вино. рассыпались по миру полукровки, не помнящие призрачного зова, не знающие странных этих снов. живут такие, в общем-то, повсюду, ведут свой быт, растят своих детей, ну разве - лучше видят в темноте, а внешне, как ни взглянешь, просто люди. лишь иногда, в преддверьи ноября, их тянет за собой неслышным воем, осенней непроглядною тоскою - туда, где меркнет тусклая заря. чтоб кто-то улюлюкал, гнал коней, чтоб были топот, звон, веселье, флаги... но нет тебе хозяина, бродяга. и плач собачий тает в вышине.
Чтобы голос подать, чтобы просто заговорить, надо прежде связать одиннадцать грубых рубах: босиком истоптать крапиву, вытянуть нить и плести как кольчуги, нет, не за совесть — за страх.
Чтобы голос подать и спасти себя от костра, надо диких одиннадцать птиц обратить в людей, превратить их обратно в братьев, срок до утра, и не тает в окошке живой сугроб лебедей.
Чтобы голос подать, чтобы всех — и себя — спасти, надо крепко забыть два слова: «больно» и «тяжело», и топтать, и плести, и тянуть, и плести, плести… И всегда у младшего вместо руки — крыло.
Был в отряде один паренёк – запевала для всех строевых. И когда, было, валишься с ног, и когда, вроде, к смерти привык, И на марше, и если привал, и когда биться насмерть приказ, Он нам песню всегда запевал, ужас прочь прогоняя от нас.
В одну воду опять не войдешь. В одно место две бомбы не бьют. Но в ногах унимается дрожь, если рядом о доме поют.
И однажды, когда закипел мир вокруг от чужого огня, Из окопа он вышел, и пел, страх долой от отряда гоня, Сквозь осколков чудовищный град, словно пуля его не берет! И за ним следом вышел отряд, как один – в лобовую. Вперед…
А потом ярость боя прошла; и певец оказался седым. Но я видел за ним два крыла, когда пел он, идя через дым. Там, где холод и тяжесть сапог, где винтовка в ладони вросла, Нам поет его голосом Бог, и дорога не так тяжела.
Сидит ворона на яблоне, а ветер поет свою песню. Сидит ворона на яблоне, а ветер поет свою песню. Когда сломается яблоня, ворона сядет на иву. А ветер продолжит шуршать листвой в ветвях городского налива. Идет девица по городу, а ветер качает иву. Идет девица по городу, а ветер качает иву. Когда закончится город, девица в небо уйдет. А ветер продолжит шуршать травой, что в городе этом растет. Алеет рассвет под облаком, а ветер танцует в небе. Алеет рассвет под облаком, а ветер танцует в небе. Когда закончится утро, пойдет над городом снег. А ветер продолжит шуршать в небесах, чтобы снега хватило на всех.
Раньше любое чудо в двери рвалось без спроса, Раньше: приходит праздник - словно открылась дверь. Знали - когда в ноябрь ночью уходит осень, Бойся огней болотных, прячься в густой траве. Знали - в закат февральский спрячь под подушкой волос, Ночью тебе приснится - может быть! - твой жених. Время бежит по крышам, песни теряют голос, Сказки случайных чисел - что ты забыл о них? *** Южный ленивый город, в небе, как летом, чисто, Тихо шуршит декабрь листьями во дворах. Тиму уже семнадцать. Тим - ученик флейтиста. Щурится год устало, году уже пора. Город - огнём обряжен, в городе - шум и ёлки, Всяк ознакомлен с ролью, курит тайком в фойе. Тимми идёт, вздыхает - в праздниках мало толку, Если вся сказка - это фильмы да оливье. Тим еще помнит: раньше воздух гудел морозный, Раньше в окне наутро было белым-бело. Слово, что дал в сочельник, было законом грозным, Ангел следил с балкона - видишь его крыло?
Раньше, в далёком детстве - ты еще помнишь сам-то? - Каждая встреча в праздник - это дела судьбы. Раньше любой прохожий мог оказаться Сантой, Каждый сюжет из книжки мог обратиться в быль. Нынче - одни названья, нынче - другое дело. Чудо осталось в прошлом, свой прекратило бег.
...Но не даёт покоя Тиму одна идея. Тимми идёт на крышу. Он вызывает снег.
В детстве твердили Тиму: музыка - это ключик, Лучшее из заклятий, самый крутой радар. Мысли вплетай по нотам, думай светлей и лучше, Дай ей ожить, струиться в венах и проводах. Город затих, не дышит, ветер толкает Тима, Тёплый мотив по пальцам - мягок, спокоен, прост. Музыка тонкой флейты тянется паутиной, Тим представляет сотни снежных колючих звёзд. Облако, как подушка - туча летящих перьев, Скрип под ногами утром, холод на языке. Кажется, вот немного, только шагни, поверь и... Но неподвижно небо. Флейта дрожит в руке.
Тимми уйдет, нахмурясь. Он не фальшивил вроде - Значит, всё это сказки, чей-то дурацкий бред. ...Только гирлянда Тима - отзвук его мелодий - В каждом окне и сердце свой оставляет след.
Знаешь, к мечте уводят сотни дорог на свете, Вроде идешь налево - вправо ведёт судьба. Ты опоздал на поезд - позже кого-то встретил, Ночью пойдешь работать - а попадешь на бал, В драку влезаешь в парке - и обретаешь друга; Делай хотя бы что-то, смейся, живи, дыши... Песня флейтиста-Тима - пусть и не дышит вьюгой - Лучше любого слова, громче чем шум машин. *** Платье горит в витрине, словно картина в раме, Бобби проходит мимо, цокает языком. Помнит, такое платье вроде хотела мама - Он бы купил, но деньги... ну, а кому легко? Нет, он купил бы точно, только такие траты - Дача, друзья, подарки, будет совсем же в ноль... Музыка бьётся пульсом, каждом окном-квадратом, Флейта приносит веру - и, почему-то - соль. Сказки не в старых книжках с алыми парусами, Мир состоит из мыслей, что сохранишь, любя. Бобби стоит и мнётся, злится, губу кусает... ...быстро подходит к двери, дёргает на себя. *** Часто начало ссоры - глупость штамповки крайней, Только идёт лавиной, злость собирает в ком. Вот на дороге Руперт, вот на дороге Лайни: Раньше - друзья друзьями, не разольешь рекой. Н ынче - проходят мимо невозмутимым Буддой, Время - безумный гонщик, вот бы успеть за ним.
Руперт не смотрит прямо, Лайни зевнула будто... ...Помнишь, в далёком детстве - озеро и огни? Помнишь, бежим по лесу, где-то по самой кромке, Трешься щекой (щекотно!), прячем носы в траве Флейта летит по миру, мысли легки и звонки. Руперт подходит к Лайни и говорит "Привет". *** Тот, кто уже не верит, тот, кто затянут тиной - Помни, приходит время и выпадает шанс. Громче, подруга-флейта, лейся по пальцам Тима, В каждом прикосновеньи - новый несмелый шаг. Кто-то услышав, вспомнит старое обещанье, Кто-то бежит на поезд, чтобы приехать в дом, Город скрипит мостами, город шуршит вещами, В озере бьют куранты, чтобы одеться льдом. Кто наберётся воли, бросит свою рутину, Кто-то приедет в полночь, чтобы ответить "да". Громче, нежнее, Тимми - сотня таких, как Тимми, Дышат в окошки флейты, рвутся в глухую даль.
Вот говорят, что чудо раньше просилось в руки, Нынче же - каждый резок, как цирковая плеть... Если ты им не веришь - пальцы рождают звуки. С ними в любом прохожем что-то начнёт теплеть. *** Город - сильней и мягче, город - как будто выше. Тимми устал и вымок, что-то сопит во сне...
Где-то в районе неба, где-то в районе крыши. Заспанной белой кошкой тихо кружится снег.
Ну допустим ты долго сидел на берегу реки и дождался когда мимо тебя проплыл труп твоего врага труп улыбался пословице вопреки отравляя собою воды и берега
в том числе и берег на котором ты долго сидел согнулся высох скукожился поседел в том числе и воду которую кипятишь чтобы чай заварить а кругом благодать да тишь а где благодать и тишь неизбежная третья гладь а тут проплывает мимо этот раздувшийся глядь
плывет улыбается а ты прикусил губу хорошо врагу по течению плыть в водяном гробу ты бы с ним поменялся местами честно скажи духи воды не выносят притворства и лжи духи воды в халатах атласных на дне сидят на огромных рыбах попивают чай в тишине говорят чудак человек ждал сидел четыреста лет дождался трупа врага и вот плывет ему вслед
"что ты ищешь, отшельник, среди этих старых камней и песков? здесь жестокое солнце сжигает и кожу, и нервы дотла, здесь не ходят верблюды, источник почти пересох, и в пещере твоей ни кровати, ни книг, ни стола."
ты не знаешь, юнец, ничего, а еще говоришь - о песках, что скрывают десятки и сотни пород, о песках, под которыми спят города и цари, мир рожден был - водой, но пустыней однажды умрет.
здесь живут только те, кто вынослив, свободен и смел, будь хоть ястреб, хоть мышь, хоть бесшерстный и маленький крот. а в ущельях, что скрыла пустыня, в жаре и во мгле говорят, что живут василиски, древнейший народ.
говорят, будто взгляд василиска опасней, чем яд и кинжал, что безмолвною глыбой застынет любой, не потупивший глаз... это ложь: если прямо смотреть, не боясь, не дрожа, ты увидишь себя отраженным в зрачках-зеркалах.
ты увидишь себя - беспокойную мошку в глуби янтаря, кроху жизни среди бесконечных и мудрых равнин, все, что было до этой минуты, окажется зря, кто встречал василиска, в итоге всегда остается один.
ты забудешь семью, и друзей, и вино, и пиры, ты построишь укрытье из серого камня и жестких стеблей, будет платье из тряпок и обувь из драной коры, будут ночи холодными, дни же - все жарче и злей.
постепенно ты станешь пустыней и частью пустынь, ты изучишь язык белых змеек и юрких сурков, и не надо бежать, за собою сжигая мосты - просто нету ни рек, ни морей, ни тех самых мостов.
ты однажды услышишь шаги чужака возле входа в свой храм, станет все очень просто, спокойно и даже легко. и ты выйдешь на свет, где стоит твой двуногий собрат, чтобы он поглядел тебе прямо в глаза - с вертикальным зрачком.
Новое утро. Новые мысли про Тщетность и мерзость всего. Толкотня в метро, Слякоть, рутина, офис, дедлайн, отбой. Ужин, халтура. Нет времени быть собой. Ямы, заборы, соцсети, мороз, счета, В эмоциях – нищета. Полная тщета. В микроволновке искусственная еда. Мысли – а может, сдохнуть? Пожалуй, да. Спать. Запустив "айдонтгивэфак точка ком" Под одеялом сворачиваюсь клубком. Жизнь – это пытка, давай уж начистоту...
Я просыпаюсь с криками и в поту!!! О, духи Леса, вот это кошмарный бред! Не зря говорили, что на ночь бухать – во вред! Стряхнув с себя рой светящейся мошкары, Встаю и гляжу из окошка своей норы. Приснится же – "офис", "соцсети". Да чтоб я сдох! Родное болото вокруг, и грибы, и мох, Сверчки и цикады поют под окном в кусте, Гнилушки уютно светятся в темноте! На арфе играет, мне слышится, слуа ши; В болоте плескаются гоблинов малыши, В лесу далеко под гитару поет баньши – Про воинов падших и про упокой души. Вон, старый дракон прилег отдохнуть на луг, И феи идут хороводами в ведьмин круг, И жизнь моя – сотня прекрасных волшебных "вдруг". И нет, б***ь, людей на тысячу миль вокруг!!!
Догорают в рассвете невзрачные звезды, Оседают на траву седые туманы... В этих землях заря занимается поздно, И спасения с нею - сплошные обманы.
Ты ведь помнишь, как небо пылало до края? То был первый над Ардой багряный восход... В темно-алое пламя мы шли, умирая, - Умирая для тех, кто остался в Исход.
Ты ведь помнишь: отец умолял нас не клясться? Ты не слышал его, ты не слушал меня... И прощенья теперь попросить не удастся, И та клятва сжигала больнее огня.
Ты ведь помнишь, как кровь белый берег пятнала? Ее вкус и сейчас на губах наяву. Кровью - память о том, как толпа проклинала Короля, уходившего рано во тьму.
Но ведь ты - не сражался, ты веры не дал им! Ты легко и так просто ушел за судьбой... И мерещится новая в небе звезда мне, И апрель прикасается теплой рукой.
Я не плачу. Я слез не стыдился и прежде, А теперь всех их высушит жаркий Анор. Может быть, безнадежны мечты и надежды... Но я верю, что ты путь найдешь в Валинор.
Нас Разлуки моря разделили навеки. Ты ушел - я остался твой город беречь... (Знаешь, думаю мост возвести через реку: Надоела ее непонятная речь).
Я пел о богах, и пел о героях, о звоне клинков, и кровавых битвах; Покуда сокол мой был со мною, мне клекот его заменял молитвы. Но вот уже год, как он улетел - его унесла колдовская метель, Милого друга похитила вьюга, пришедшая из далеких земель. И сам не свой я с этих пор, и плачут, плачут в небе чайки; В тумане различит мой взор лишь очи цвета горечавки; Ах, видеть бы мне глазами сокола, и в воздух бы мне на крыльях сокола, В той чужой соколиной стране, да не во сне, а где-то около:
Стань моей душою, птица, дай на время ветер в крылья, Каждую ночь полет мне снится - холодные фьорды, миля за милей; Шелком - твои рукава, королевна, белым вереском - вышиты горы, Знаю, что там никогда я не был, а если и был, то себе на горе; Если б вспомнить, что случилось не с тобой и не со мною, Я мечусь, как палый лист, и нет моей душе покоя; Ты платишь за песню полной луною, как иные платят звонкой монетой; В дальней стране, укрытой зимою, ты краше весны и пьянее лета:
Просыпайся, королевна, надевай-ка оперенье, Полетим с тобой в ненастье - тонок лед твоих запястий; Шелком - твои рукава, королевна, златом-серебром - вышиты перья; Я смеюсь и взмываю в небо, я и сам в себя не верю:
Подойди ко мне поближе, дай коснуться оперенья, Каждую ночь я горы вижу, каждое утро теряю зренье; Шелком - твои рукава, королевна, ясным месяцем - вышито небо, Унеси и меня, ветер северный, в те края, где боль и небыль; Как больно знать, что все случилось не с тобой и не со мною, Время не остановилось, чтоб в окно взглянуть резное; О тебе, моя радость, я мечтал ночами, но ты печали плащом одета, Я, конечно, еще спою на прощанье, но покину твой дом - с лучом рассвета.
Где-то бродят твои сны, королевна; Далеко ли до весны в травах древних... Только повторять осталось - пара слов, какая малость - Просыпайся, королевна, надевай-ка оперенье...
Мне ль не знать, что все случилось не с тобой и не со мною, Сердце ранит твоя милость, как стрела над тетивою; Ты платишь - за песню луною, как иные платят монетой, Я отдал бы все, чтобы быть с тобою, но, может, тебя и на свете нету... Ты платишь - за песню луною, как иные - монетой, Я отдал бы все, чтобы быть с тобою, но, может, тебя и на свете нету...
и вот когда ты соберешься в путь, она придет, одетая неброско, похожая на мальчика-подростка, и скажет "брат, я не могу уснуть" а у тебя ни братьев, ни сестер, ни писем, ни открыток, ни квитанций, и ты давно и безнадежно стер все телефоны, чтобы не остаться. и кто она тебе - не знаешь сам, но в миг, когда она прошепчет "брат мой" взорвется мир, сместятся полюса, и ты замрешь, и повернешь обратно. зови ее хоть смертью, хоть мечтой, но не смотри в глаза ей. ни за что.
Вы говорите, что счастье за поворотом, Счастье находит хороших людей всегда. Теплых и нежных однажды полюбит кто-то... Да, - отвечаю. - Вас непременно да. Говорите, что я не хуже, а это значит, Счастье меня отыщет в любой стороне. Значит, когда-то меня навестит удача... Нет, - говорю. - Меня непременно нет.
Потому что я только маленький передатчик, Вам, живым, слова транслирующий извне О тепле, о лете, о море, судьбе, удаче, О тех чувствах, что не живут никогда во мне. Потому что я лист бумажный, ходы героев Процарапаны на коже моей навек. Потому что тот, кто однажды меня раскроет, Не найдет ничего ни в сердце, ни в голове. Говорю вам о призраках счастья, фантомах горя, О любви к незнакомцам, домах, где вовек не жил. Чьи-то знания наполняют меня по горло, И метания чьей-то прекрасной чужой души. Словно я выбирать на распутье когда-то вышел: Полным быть или полым, бросающим чувства в мир. И с тех пор я труба, словослив для кого-то свыше, И чужие легенды текут сквозь меня в эфир. Но когда-нибудь, у компа засидевшись ночью, пропуская в сознание белый словесный шум, ты услышишь дыхание в ритме отдельных строчек. Это я дышу.
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? Ездок запоздалый, с ним сын молодой. К отцу, весь издрогнув, малютка приник; Обняв, его держит и греет старик. "Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?" - "Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул: Он в темной короне, с густой бородой". - "О нет, то белеет туман над водой".
"Дитя, оглянися; младенец, ко мне; Веселого много в моей стороне: Цветы бирюзовы, жемчужны струи; Из золота слиты чертоги мои".
"Родимый, лесной царь со мной говорит: Он золото, перлы и радость сулит". - "О нет, мой младенец, ослышался ты: То ветер, проснувшись, колыхнул листы".
"Ко мне, мой младенец; в дуброве моей Узнаешь прекрасных моих дочерей: При месяце будут играть и летать, Играя, летая, тебя усыплять".
"Родимый, лесной царь созвал дочерей: Мне, вижу, кивают из темных ветвей". - "О нет, все спокойно в ночной глубине: То ветлы седые стоят в стороне".
"Дитя, я пленился твоей красотой: Неволей иль волей, а будешь ты мой". - "Родимый, лесной царь нас хочет догнать; Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать".
Ездок оробелый не скачет, летит; Младенец тоскует, младенец кричит; Ездок погоняет, ездок доскакал... В руках его мертвый младенец лежал.
В горах мое сердце... Доныне я там. По следу оленя лечу по скалам. Гоню я оленя, пугаю козу. В горах мое сердце, а сам я внизу. Прощай, моя родина! Север, прощай, - Отечество славы и доблести край. По белому свету судьбою гоним, навеки останусь я сыном твоим! Прощайте, вершины под кровлей снегов, прощайте, долины и скаты лугов, Прощайте, поникшие в бездну леса, прощайте, потоков лесных голоса. В горах мое сердце... Доныне я там. По следу оленя лечу по скалам. Гоню я оленя, пугаю козу. В горах мое сердце, а сам я внизу!
засыпай, и пусть тебе снятся сны, где цветы качаются на стеблях. вот идет ноябрь, ладони его черны, словно в поле сыра земля, хорошо, если верный ты семьянин, просто дверь закрой, окно заслони. в ноябре все те, кто живет один, по-особенному одни. к ним заходит без спросу сырой сквозняк, дождевая гниль сочится из стен, за окном воет нечисть голосами собак, ожидай незваных гостей. в ноябре всем тем, кто живет один, выпадают верхние в поездах, бьется ложка в стакане: динь-динь, динь-динь, братец Лис, достань меня из куста. в ноябре нет дома им на земле, никакая дверь их не защитит, и замок в пыли, и порог в золе, и на стенах плесень лежит. соскочить бы с поезда им в степи, с дикою охотой уйти к луне. ты не бойся, милый. не бойся. спи. ты не бойся, это не обо мне.
Когда миссис Корстон встречает во сне покойного сэра Корстона, Она вскакивает, ищет тапочки в темноте, не находит, черт с ними, Прикрывает ладонью старушечьи веки черствые и тихонько плачет, едва дыша.
Он до старости хохотал над ее рассказами; он любил ее. Все его слова обладали для миссис Корстон волшебной силою. И теперь она думает, что приходит проведать милую его тучная обаятельная душа.
Он умел принимать ее всю как есть: вот такую, разную Иногда усталую, бесполезную, иногда нелепую, несуразную, Бестолковую, нелюбезную, безотказную, нежелезную; Если ты смеешься, - он говорил, - я праздную, Если ты горюешь – я соболезную. Они ездили в Хэмпшир, любили виски и пти шабли. А потом его нарядили и погребли.
Миссис Корстон знает, что муж в раю, и не беспокоится. Там его и найдет, как станет сама покойницей. Только что-то гнетет ее, между ребер колется, стоит вспомнить про этот рай:
Иногда сэр Корстон видится ей с сигарой и «Джонни Уокером», Очень пьяным, бессонным, злым, за воскресным покером. «Задолжал, вероятно, мелким небесным брокерам. Говорила же – не играй».