если ночь настигла в глухом лесу, не ходи за дровами вглубь,
отыщи у ели корявый сук, что-то острое: нож, иглу.
острием веди по сырой земле, на промозглом чужом ветру,
не пугайся воя, давай смелей: ты рисуешь защитный круг.
проследи, чтоб не был забит листвой, ни травинки, ни муравья —
и простое старое колдовство защитит тебя от навья.
на края насыпь белену и соль (если сера - то самый блеск),
и едва закатится колесо, как к тебе подкрадется лес.
не ходи на свет, где журчит вода, никого не зови к огню,
если ты не струсишь, им никогда не нарушить твою броню,
не пугайся криков, не верь в мольбы (пусть за кругом — отец и брат!)
а иначе в чашу твоей судьбы не насыпать и серебра.
а теперь послушай — мы здесь одни, только мы и клочок костра,
если их прогонишь — уйдут они, позовут на подмогу страх —
он вопит на разные голоса, обращает дыханье в лёд;
отыщи отвагу в моих глазах, и не вздумай шагать вперёд
чтобы там не чудилось — мертвецы, гобелены шипящих змей,
или призрак, чёрный, как антрацит, чья-то кровь на льняной тесьме,
или даже пули — тускла латунь, ярок блеск золотых монет...
...если просто станет невмоготу, то покрепче прижмись ко мне.
это старый фокус, но он спасёт, не позволит сойти с ума —
закрывай глаза, поцелуй в висок, не пускай на порог обман.
если словно в венах течет стекло, и взведенный готов курок,
вот моя ладонь, вот твоё тепло — им не страшен любой морок.
****
вот и в этом городе мы вдвоем, словно тысячу лет подряд —
здесь недобро смотрит любой проём и бессилен любой обряд,
только принцип тот же — коснись и верь, на ладонях — изгибы рек,
и у наших ног, как волшебный зверь, загорается оберег.
и пока он светит — полынь и мёд, можжевельник, морской прибой,
нас ничто не ранит и не возьмет, не разлучит меня с тобой.
даже если кажется — все горит, и проблемы не по плечу:
нам осталось высидеть до зари, нам осталось совсем чуть-чуть.
заржавеет нож и растает соль, догорят, затрещав, угли,
и взойдет ленивое колесо, и исчезнет оно вдали,
и оставит нас на конце пути, где примята росой трава,
где проснусь с тобою под пенье птиц и начну тебя целовать.

У леса полковник в отставке жил. Награды в боях стяжав,
Теперь все медали он в стол сложил, а форму повесил в шкаф.
Он раньше был статен, умен, суров, и к славе водил полки.
Но годы идут, и остыла кровь, взяла седина виски.
Он был одинок, но не впал в тоску, не спился, не резал вен.
Считал, что всегда надо быть начеку, что казнь заменяет плен,
Что нужно готовым быть ко всему, что враг – он не дремлет, нет.
Полковник ночами глядел во тьму, на сотни других планет –
Он знал: во вселенной мы не одни, вторжения шанс велик.
Полковник не верил, что звезд огни – лишь мирного неба блик.
***
Вот вечер настал, и старик опять на небо направил взор,
Чтоб снова полночи сидеть – не спать, блюдя свой ночной дозор.
И снова на небе звезд миллион, и дальних планет огни…
Уж начал ко сну собираться он, вдруг видит – летят ОНИ.
Что делать? В опасности целый свет, полковником лишь храним.
И вот, он хватает свой пистолет, ружье и патроны к ним.
Он снова в строю, и готов солдат полки вести за собой!
Бежит он в деревню и бьет в набат, скликая народ на бой.
Полковник кричит: «Вперед! Никому Земли не сломить оплот!»
Но сонные люди не верят ему. - Ты бредишь, – Кричит народ. –
Про зло и угрозу с других планет! Оставил ум старика!
И кто-то смеялся полковнику вслед, кто пальцем крутил у виска.
***
Полковник вернулся к лесу один – был бледен старик, как мел.
Полковник дожил до глубоких седин, сдаваться он не умел.
А инопланетный захватчик уже над лесом мигает, вон –
Идет на посадку на вираже, и ищет поляну он,
И враг спустит тайно, в ночи, десант на мирный Земли простор;
И злобный космический диверсант войны разожжет костер!
Все ниже корабль, турбины ревут. Неужто всё было зря?
И видит полковник, как наяву, рабов и концлагеря,
Поля и леса сожжены, вода отравлена в родниках,
А если кто выжил – тому всегда гнить заживо в рудниках…
***
Полковник смотрит, как прёт с небес космических тварей рать.
Полковник с канистрой заходит в лес – два раза не умирать.
Полковник всё просчитал – полет, посадку, куда и как.
Идет он по лесу, и следом льет бензин на лесной сушняк.
А вот и поляна. Три корабля, пришельцев десятка два –
Отборных шпионов. Держись, Земля, теперь устоишь едва…
Но нет! Есть еще хоть один, но тот, кто им преподаст урок.
Полковник выходит. Он речь ведет, ружья возведя курок.
Полковник стоял и светился весь в мигании сотен ламп.
Полковник сказал: – Вас не ждали здесь, земляне не рады вам!
Летите-ка лучше к себе домой, адью вам, гуд бай, пока!
И вышел к нему командир-чужой и смотрит на старика,
И кожа чужого бледна, как воск, глаза – что тарелки две,
Полковнику он проникает в мозг, и слышит тот в голове:
«Ты старый и слабый, смирись, старик – нас много, а ты – как перст.
В лесу твой никто не услышит крик: прихлопнем в один присест!
Игра твоя боле не стоит свеч – давай, разожми ладонь…
Я вижу, ты хочешь бензин поджечь, но нас не страшит огонь!
***
Полковник ответил – и был суров негромкий его ответ.
- Мой крик не услышат – огня же рёв услышит весь белый свет!
Когда загорит, запылает лес – я знаю наверняка –
Примчатся пожарники, МЧС, и ближних частей войска!
У нас до пожара есть дело всем, а я зажигать мастак.
Ведь я не пугать вас пришел совсем – своим мне подать бы знак!
Хотели войны – ну, так быть войне, но вам победить не дам!
«Да ты же погибнешь и сам в огне! Полковник! Продайся нам –
Дадим тебе молодость, деньги, власть, всех благ и не перечесть!
Ты в роскоши станешь купаться, всласть и пить будешь ты, и есть!
А если пожертвуешь головой во славу своих идей,
Останется подвиг отважный твой безвестным для всех людей!»
***
- Лететь бы вам, твари, к себе домой! Быть может, я сед и стар,
Но вас буду гнать, как и прадед мой с Руси выгонял татар!
Как дед мой фашиста в войну тогда на Курской дуге давил…
И так все земляне – везде, всегда, покуда нам хватит сил!
Теперь же узнаете, что почем: привет родным небесам.
Так было извечно – кто к нам с мечом – в орало получит сам!
Он выстрелил. Искры рассыпал в ночь от пули валун сухой;
Завыла, что зверь, огневая мощь, и занялся сухостой.
И лес трое суток пылал, словно ад – смогли погасить едва.
Полковник погиб, не желая наград, но доблесть его жива!

Привет, эйчар. Да, я на воле, официально и давно,
и состоянием доволен. А ты мне шлешь джобоффер, но!
твой душный мир, где тренды, бренды, осточертел до тошноты.
Не понимаю, no comprendo, все эти мерзкие понты,
все эти хипстерские Лейки, их лайки, луки до колен.
Я вижу даже без наклейки, что есть тщета, а также тлен.
Я лучше утону на рифах среди пираний и акул,
чем снова жить по пояс в брифах, и слышать «креатив не кул».
Я неудачник? Ну и ладно. Но право, мне родней душа
у трансвестита из Таиланда или бомбейского бомжа,
чем у безумного планктона, что с девяти до темноты
плодит говнища мегатонны (и снова мерзкие понты).
Пускай я буду маргиналом и в Каннах не добуду льва;
пускай я успокоюсь малым. Зато не лопнет голова
от бесконечного потока продаж концепций и идей,
в конце которого жестоко я расчленю пяток людей.
Я буду добрым и пушистым, займусь фэншуем и кино,
я стану тайским массажистом, посудомойкой – все равно,
лишь бы подальше от Содома, где всё таймшит, дрескод и гнусь.
Писать я буду только дома. Короче, в офис – не вернусь.

Вверх уплывает – в миры без тоски и боли,
К сырным холмам и долинам из колбасы
Кот мой тишайший, ласковый пух соболий,
Белое облако, розовый нос, усы…
Кто теперь будет мурлыкать всегда готов,
Лапой обнимет, когда я сижу, устав?
Господи, столько на небе Твоем котов!
С ними играй… А мне моего оставь.

- Друг мой, Горацио, где же найти чудес? В мире так много политики и печали.
Серость и пошлость на тысячу миль окрест, да и Офелии нынче пообмельчали.
Солнце не в радость, уходит былая прыть,
В помыслах грусть, даже привкус вина мне горек.
В общем, не знаю, как быть мне – или не быть,
Скоро начну улыбаться, как бедный Йорик.
- Друг мой, твоё высочество, выход есть. Едь на край света. Доверь свою жизнь Дороге!
Способов просто забыться – не перечесть, только дорога излечит твои тревоги.
Дело не в том, что не радует солнца лик. Просто внутри уже пусто. Ведь пусто, верно?
Если там что и есть, то сплошной конфликт, хуже, чем у Розенкранца и Гильденстерна.
В общем, родной, дружище мой, датский принц, хватит страдать типа «надо или не надо».
Едь, без сомнений. Забудь про Хаят и Ритц, едь, как бродяга, хлебни нищеты и ада.
Будь музыкантом, поэтом, дыши огнем, пей, что дают – от вина до любовных зелий!
Просто живи на Дороге – единым днем. Там и найдешь себе лучшую из Офелий.

© Kladbische

И идешь, закусив в раздражении удила,
По десятому кругу эпистолярного ада.
«Чмоки-чмоки, приветики, Саша, а как дела?
Очень нравится то, что ты пишешь, стишки что надо,
Твои сказочки, песни, истории и коты.
И неважно, что пялишь глаза в монитор устало:
У тебя-то, конечно, времени три состава,
Расскажи, где дают научиться писать, как ты!»
Мне не жалко, дружок – всё поведаю от души.
Это просто, как печь пирожки – на, рецепт пиши.
Ямб тебе пятистопный, хорей тебе пятисложный?
Это так, сука, просто, что даже поверить сложно.
Это проще, чем сотне даосов прохавать Цы.
Когда думаешь – как это вытравить, чем бы сняться,
Когда ночью к тебе приходят и снятся, снятся
На поверхность дорогу скребущие мертвецы.
Когда воздух хватаешь в ознобе тягучем, колком,
Когда нервы – смотать в катушку и сдать в утиль,
Когда кожу пластами срываешь и воешь волком –
Вырабатывается особый, приятный стиль.
Когда голову судьбы чужие грызут, что вши,
Рифма лезет так ладно, ты знай успевай – пиши.
Если твари из древних легенд тебе до зари
Выжирают нутро: говори, вопят, говори,
Расскажи им про нас, жизни дай, облеки в слова!
Когда если не будешь писать – то стошнит, потащит,
И раскрутит, и выбросит камнем тебя из пращи,
И взорвется от слов ненаписанных голова…
Накорми пустоту с бесконечной ее утробой!
Видишь, это несложно. Попробуй, дружок, попробуй,
Открывай ноутбук и нажми на нем эникей.
Можешь также царапать на стенах, салфетках, коже,
И почувствуй, как это, когда не-писать не можешь.
Начинай хоть сейчас. Только мне не пиши. Окей?

© Kladbische

Был день подходящий, погода погожа, и жажда познаний – остра,
И небо над нами на море похоже, а звезды – на искры костра.
И месяц светил на стоянку на нашу, прорезав серпом небеса.
Мы с братьями выпили мудрости чашу – и тьма нам открыла глаза.
Текли, будто вина, легенды по кругу и тени рождались из рук.
Но вот, Молчаливый меня взял за руку и вывел за огненный круг.
И мы в темноту полетели тенями, утратив и форму, и вес,
И ночь расступилась тогда перед нами, и принял в объятия Лес.
Высокие сосны согнулись, что ивы, послышался вой вдалеке.
И принялся вдруг говорить Молчаливый на птичьем чужом языке.
И сели в Лесу мы на камне устало у древней высокой сосны,
И понял я вдруг, удивляясь немало, что мне его речи ясны.
А Лес на дороге разбрасывал руны, я видел альгиз, хагалаз,
И жилы мои зазвучали, как струны, и вылилось небо из глаз.
Мы шли с Молчаливым за флейты игрою: я зверем к тропинке приник,
И рядом бесшумно ступали герои из мною прочитанных книг.
Нам с духами трав довелось повстречаться, под мудрое уханье сов,
В Лесу мы бродили не более часа /а, может, и сoтни часов/,
К рассвету нас Лес, раскрывая объятья, назад отпустил без помех.
А там, у огня, ожидали нас братья, веселье, беседы и смех.
Под утро туманная дымка слепая окутала лагерь стеной.
И понял я вдруг, у костра засыпая, что Лес будет вечно со мной.
А в день, когда веки сомкну я навеки - свое обещанье храня,
Откроет мне Лес все дороги и реки, и примет навечно меня.

(c) Kladbische

Прочный панцирь давно я себе из металла сковал:
Из железа решимости, и безразличия сплава.
Он легко отразит и подколок, и зависти вал.
Оловянная стойкость солдата: печальная слава.
И нагрудник блестит, и наплечники дивно крепки.
И ничто не пробьет, и ничто панцирь мой не разрежет.
Только жаль, сквозь него все труднее проходят стихи
Да и песни, когда я в доспехе рождаются реже.

© Kladbische

Край одеяла в потеющей сжат ладони, скрип половиц и паркета рождает страх…
Мальчик один, он в огромном и темном доме, мама и папа уехали до утра.
Между сердечка ударами, в промежутке, слышно, как ходят по дому, скребутся Те…
Мама и папа не знают, насколько жутко быть одному в ужасающей темноте!
Он уже видит – стоит вурдалак на входе в детскую комнату – точно сейчас зайдет!
- Где же ты, Кот! – шепчет мальчик. И он приходит – кот полосатый, смешной полосатый кот.
Кто-то завыл! И сова за окном, заухав, крыльями машет… Не страшно! Совсем, притом:
Кот не боится ни монстров, ни злобных духов, и потому не страшно вдвоем с котом!
Нету надежнее сторожа сновидений: вот он, мурлычет ласково и урчит –
Кот от вампиров, от ведьм и привидений установил невидимый мощный щит.
Пусть далеко где-то в городе мама с папой. Пусть под кроватью чудовище – мы с котом
Всякого монстра прогоним когтистой лапой, выметем всех привидений долой хвостом!
* * *
Дети растут, и кошмары уже не снятся, и не пугает кромешная темнота.
Но по привычке – чтоб, знаете, не бояться, вы, засыпая, берите в кровать кота:
Пусть будет тьма ночная чернее сажи, пусть привидения воют из пустоты...
Сон мой всегда охраняют бесстрашно стражи – самые храбрые в мире мои коты.

© Kladbische

Я вырос в дрянном подъезде, у луж, от бензина ярких.
Но далее в книге жизни разделов тоскливых нет.
Да, был, привлекался, ездил на краденных иномарках,
На паперти спал нетрезвый, замотан в походный плед…
Я видел рассвет на Ганге, и севера звезды тоже.
Я был на вершине мира, держал облака в руках.
И если вопросы ранга и быта меня тревожат –
За мясо свое зацеплен, вишу на стальных крюках.
Я был мексиканцем, шведом, индейцем, индусом, фрицем,
Ирландцем и эльфом даже, и всё это не предел.
И падали звезды с неба, и с месяцем бледнолицым
Мы пели, когда я пьяный в Волшебном Лесу сидел.
Ракеты мои всё выше, за облако зарядили!
Ты будешь со мной до гроба? Ну, Господи, побожись!
Господь, пастырь мой, дружище, единственный мой драгдиллер --
Я сел на наркотик крепко, наркотик по кличке "жизнь".

© Kladbische